Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1942 года: «Как ни борешься с собой, все равно кажется, что видишь все и всех в последний раз»

«На Аскольдовой могиле сотни немецких могил. Теперь нет решетки вокруг, аллеи словно лучше утрамбованы, дорожки посыпаны белым песком. Немецкая аккуратность и здесь»

10 сентября 1942 года, четверг.

Сегодня ночью всех разбудила сильная зенитная стрельба. И неожиданно радость словно поднялась изнутри. В противовес вчерашним ужасным настроениям. Стреляли за Днепром или, вернее, над Днепром, а тем, кто живет в стороне вокзала, слышна была стрельба вдоль железнодорожного пути. Было это на рассвете, часа в четыре. Не ответ ли это на все большие репрессии немцев? Или репрессии — ответ на то, что дела немцев не так уж хороши?

---

---

Вчера появился зловещий приказ о закрытии всех музыкальных школ и сокращении консерватории до минимума. Этот минимум определили в 25 человек педагогов вместе с обслуживающим персоналом в 200 студентов. Это значит, что число студентов сокращается вдвое, число педагогов — в четыре раза. Известия ждали, но все равно оно ударило как обухом по голове. Ждали, что консерваторию прикрепят к опере. И вдруг такое решение.

17 сентября 1942 года, четверг.

Без событий не обходится. Хотя ничего нового нет в том, что Бенцингу предложено наряду с другими учреждениями генералкомиссариата и рехскомиссариата произвести сокращение. Об этом он сообщил нам вчера во вступительной части своего доклада на библиотечные темы. Он сказал, что постарается сделать все возможное, чтобы избежать этого сокращения. Но сможет ли он сделать что-либо — неизвестно.

В Германию все забирают и забирают людей, не прекращаются ни сокращения на работах, ни облавы на базарах.

Немцы готовятся к празднованию годовщины захвата Киева. По этому поводу в опере ставят «Кармен», а по учреждениям и жилкоопам предложено всем жильцам запасти по ведру песка, а верхним этажам — воду. Причины не указаны. Все их и так знают. Ждут советских крылатых гостей. Они снова были у нас в прошлое воскресенье. По поводу этих посещений советских самолетов ходят различные слухи. Одни говорят, что они бомбили мосты, другие — что они лишь пролетели над Киевом, а цель их — Западная Украина, куда немцы перенесли большую часть своей промышленности. Вчера появились слухи о том, что англичане заняли часть Франции. Говорят, что об этом было извещение в центральных немецких газетах, нам недоступных. Вообще все время не утихают разговоры о втором фронте, но у нас нет никаких подтверждений по этому поводу. Только все мечтают о нем.

Фронтовые сообщения весьма скудные. Известно, что бьются упорно у Сталинграда, что там немцами заняты предместья города. И кое-какие сообщения о боях на Кавказе.

Сегодня после ночного дождя потеплело. А в эти дни было холодно, так, что казалось, морозом веет северный ветер. И природа против нас. Сейчас страстное наше желание — еще хоть немного тепла! Мы не согрелись за лето, несмотря на полтора месяца жары. Настроение все время ровное и неважное. В консерватории подали списки Брюкнеру, а результаты сокращения еще неизвестны. Галке инспектор склада сказал, что она остается на работе, хотя за время ее отпуска взяли на работу еще одну девушку.

С Нюсей вопрос не выяснен, как и со всей консерваторией.

21 сентября 1942 года, понедельник.

Триста шестьдесят семь дней оккупации! Два дня второго года.

Ну и настроение же у нас! Словно вся тоска со всего света переселилась в нас и гложет, как мириады червей. Ждали 20-го числа. Теперь ждем первого. Как ни борешься с собой, все равно кажется, что видишь все и всех в последний раз. А еще и погода, словно специально холодная, серая. Совсем ноябрьская, а не такая, как должна быть в сентябре. Природа, как и люди, против нас. Словно в наказание за то, что мы здесь оказались. Будто мало мы и без того наказаны.

В библиотеке Бенцинг послал мотивированную записку в Ровно в генералкомиссариат с просьбой не производить у нас сокращения. Что ему ответят и когда? Но в библиотеке не волнуются. Наши сотрудники все так стары, что их Германия не страшит. До тридцатилетнего возраста только я.

Все копают уже картошку. Кое у кого она более приличная. У многих же, как у нас, совсем сгорела. И выкапывают мелкую, как горох. Мы в числе тех, кто не вернет даже того, что посадили. Хотим уже выкопать ее всю. Едим ее прямо в шелухе.

Вчера вечером были мы на Аскольдовой могиле. Рано выйти не удалось. Но мы решили пойти. Ни разу не были в той части Печерска.

Арсенал, очевидно, теперь не работает. Не видно в нем никакой жизни. Памятник восстания арсенальцев сняли, и даже надписи на постаменте не осталось. В большом военном доме № 3, где перед войной жила Татьяна, теперь немцы. Следов пожара не видно, а он горел в прошлом году. Над воротами бывшей Никольской церкви крест, стоят благочестивые старушки, а рядом человек двадцать здоровых парней, лет по девятнадцати-двадцати пяти азартно играют в карты. Подле них несколько нераспечатанных колод атласных карт. Они так увлечены, что никто из них не обращает внимания на проходящих. Кто они, эти парни?

Пустынные и безмолвные теперь улицы у ипподрома, у Лавры. В Аносовском парке редкие пары. Ни трамваев, ни людей. Ипподром мертв. А раньше, именно в это время года, был самый разгар бегов и скачек. Только немецкие машины изредка шумят на улицах.

Спуск Евгении Бош еще чище, чем был раньше. И склоны гор словно сильнее заросли теперь. Козы, возвращаясь домой, лениво и беспрепятственно общипывают кусты и траву.

На Аскольдовой могиле сотни немецких могил. Кресты их видны издали. Теперь нет решетки вокруг. Белые урны у входа так и остались стоять, но без цветов. Их выбелили, теперь и они кажутся очень белыми при свете выходящей луны. Как и прежде, клумбы, газоны с серыми, красными травами, с яркими каннами. Аллеи словно лучше утрамбованы, дорожки посыпаны белым песком. Немецкая аккуратность и здесь. И ровными рядами могилы немцев с совершенно одинаковыми полированными деревянными крестами. Нет отдельных могильных холмов.Одинаковые, прямые общие холмы тянутся от одного к другому краю площадок. Они обсажены газонными растениями — серой, красной и ярко-зеленой травой. На некоторых густые заросли душистого табака подымаются выше крес­тов, или сплошь засажены они темными, словно бархатными, петунией и львиным зевом.

И сотни совершенно одинаковых крестов. Все они сделаны из одинакового дерева, на оборотной стороне их фашистский знак. Со стороны могилы черная надпись с именем и фамилией убитого и датой его рождения и смерти. И на всех крестах вверху одинаковая дата «1939». Что означает она? Начало ли войны в Германии или дату изготовления креста? Значит, верно говорят, что немцы возят всюду за собой кресты, гробы и заранее роют могилы. Какая предусмотрительность! Только от нее мурашки по коже пробегают. На одной из боковых террас — венгры. Там на таких же полированных крестах прибиты металлические изображения их герба: меча и щита. И одеты на кресты каски убитых. Словно головы, стоят рядами, неподвижно и молча. И снова немцы, немцы на всех террасах.

Редкие пары девушек с немцами бродят между могил или сидят на скамьях у дорожек. Или одинокие немецкие солдаты посидят, посмотрят на могилы и уходят. Кто знает, о чем они думают? Не о том ли, о чем думаем мы? Зачем немецкому народу убивать народ советский? А может быть, их мысли совсем другие? Просто, быть может, здесь похоронены их друзья, или неизвестность того, что ждет их впереди, приводит их на это русское кладбище с немецкими могилами?

«Снова на минуту показалось, что все происходящее с нами просто тяжелый сон, и мы должны лишь проснуться, все будет по-старому»

Тихо и торжественно на этом кладбище. Смерть примиряет невольных врагов. И только очень обидно делается при виде организованного кладбища, где могилы наших бойцов часто лишь едва присыпаны землей, а многие просто исчезают, как исчезла могила девятнадцатилетнего красноармейца в николаевском парке. Ее срыли. Должно быть, она портила настроение гуляющим немцам. Когда мы возвращались назад, было почти темно. Луна подымалась все выше, и в свете ее издали, как позолоченные, отблескивали полированные кресты.

Ветер улегся совсем. По шоссе медленно ехали немногочисленные велосипедисты с картошкой и плелись домой козы.

На Никольской все так же парни играли в карты, хотя там, где они сидели, было уже совсем темно. Никто не мешал им играть, хотя им-то меньше всего можно было бы быть здесь. Но они оказались почему-то за пределами наших армий и вне внимания немцев. Вот же не боятся облавы, хватающей всех на Германию.

По Александровской все так же гуляли немцы. Мы зашли в Царский, там не было никого. Дворец показался старым и грязным. Рядом с ним слепыми окнами без стекол и без рам смотрел зал заседаний Верховного Совета. И над всем — луна, как всегда, бесстрастная и яркая, которая не тускнела даже тогда, когда тонкие облака затягивали ее.

Разрушенный Крещатик при свете луны кажется театральной декорацией к пьесе каких-нибудь классических, давних эпох. Висящие остатки стен, трубы, как колонны, груды камней. Снова на минуту показалось, что все происходящее с нами просто тяжелый сон, и мы должны лишь проснуться, все будет по-старому. Но это не так. И старой осталась только луна, которая мимо всего на земле всегда проходит одинаково равнодушно. Теперь вокруг нее появились длинные тонкие облака, похожие на полосы света от прожекторов.

Мы благополучно вернулись домой. Очевидно, вечером в воскресенье действительно не бывает облав.

23 сентября 1942 года, среда.

Упорно говорят, что на прошлой неделе немцы раскрыли большую большевистскую подпольную организацию. Подробности неизвестны. Говорят много: что организация имела свою типографию, всякие штампы и печати. Что именно удалось сделать подпольщикам, тоже никто не знает. Что гестапо забрало сорок человек, но что руководителя не нашли. Это было перед самой годовщиной захвата Киева.

Ничего не знаем, кроме слухов. Ясно для нас только одно: снова провал, снова гибель людей и усиление немецких репрессий. Но ясно еще и то, что наши не складывают оружия, что в Киеве большевистские организации есть. Только связи у нас с ними нет. У нас в этом месяце, как никогда, много страшных годовщин: 18-е, 19-е, 24-е, 28-е и 29-е! Последнее время совсем ничего не говорят о евреях. Только видел кто-то жену одного юриста, которая была жива до сих пор. А теперь ее забрали. Татьяна наша поехала за продуктами. Шурка на попечении бабы Лели, которую она доводит до изнеможения своими вопросами. В минуту не сто тысяч, а миллион «почему?». На улице Леля должна сказать ей, как зовут каждого прохожего, всех собак, лошадей и все машины.

«У гестапо пленные носят торф, над ними стоят с плетками украинцы и немцы. Их бьют при каждом движении, чтобы быстрее двигались. Они не ходят, а бегают, хотя они прозрачны, как тени, но их все равно бьют»

29 сентября 1942 года, вторник.

Страшная годовщина. А жизнь идет своим чередом. В газетах дважды появлялась маленькая заметка о том, что над Киевом были советские самолеты. Но бомбы якобы не были сброшены, потому что «немецкая зенитная артиллерия прекрасно защищала город».

Есть у нас и радостное известие: бодрая записка от Миши из Курска. Пишет, что он почти у цели.

12 октября 1942 года, понедельник.

Девятого числа отдали немцы очередной «исторический» приказ: все женщины города Киева в возрасте от 16 до 45 лет, не имеющие детей до 16-летнего возраста, обязаны явиться на пункт по набору рабочей силы на Некрасовской, №1, с вещами для отправки в Германию. Явке не подлежат до особого распоряжения студенты учебных заведений, дозволенных штадт-комиссаром и генерал-комиссаром, и женщины-фольксдойче. Все учреждения, не­мец­кие и украинские, имевшие раньше броню, обязаны наново подать списки своих женщин данного возраста. Порядок явки по буквам: А-Б — в понедельник, 12 числа, последние — в субботу, 26 числа. Неявка будет расцениваться как саботаж и т. д. и т. п. Словом, как пишутся все немецкие приказы.

Этот приказ был помещен в газете 9 числа, а 10 появился на всех углах, на голубой бумаге, как приказ о евреях. А рядом еще приказ о наказании тех, кто будет давать повышенные требования на рабочую силу и скрывать людей, работающих менее положенного времени.

Что сделалось с людьми! Даже те, кому не нужно идти, и те, у кого никто не должен идти, ополо­умели. На углах толпами читали приказ. В первый день никто не знал, во что это выльется. Будут ли какие-нибудь возможности у учреждений защитить своих сотрудников или так всех поголовно и заберут? Что будет с бездетными иждивенками? Ясно было из приказа, что никакой комиссии не будет. На каждые две буквы дан лишь один день. Появились слухи, что всех заберут, отправят во Львов, а там будут разбираться.

В библиотеке: «Знаете ли вы вчерашний приказ?» — спросила меня Луиза Карловна. «Конечно, знаю, и хотела бы знать подробности». — «Кое-что могу вам сказать». — Луиза Карловна улыбалась при этом. Были еще сотрудницы из числа обреченных. Все хотели знать, известно ли что-нибудь. Луиза Карловна сказала ждать прихода доктора Бенцинга. Через нас выяснились подробности. По всем нашим библиотекам должно идти 23 человека. Освободить могут восемь человек. И вот за счет тех библиотек освобождают наших людей, которых и так освободила бы комиссия. Это известие поразило меня много больше, чем приказ, потому что и я была в числе освобожденных. Может ли кто-нибудь, кого нет сейчас с нами, представить себе это состояние? Ехать невозможно, лучше смерть, а освобождение за счет других ведь ужас. Вышла из кабинета с таким чувством, словно сейчас же сойду с ума или упаду здесь же. До чего же я дослужилась!

К девяти часам у нас, у пяти человек, взяли паспорта, чтобы отнести их в генерал-комиссариат. Там должны поставить этот самый штамп освобождения.

В городе творится что-то невероятное. Учреждения, где шеф настроен менее патриотично, отстаивают большинство или даже всех своих сотрудниц. Полиция ставит штампы всем женам своих работников. Что будет с женами работников других учреждений еще неизвестно. Люди освобождаются, как только могут. И больше всего говорят о том, что самое страшное сидение здесь до отправки. Сидят на пунктах по неделе, в невероятной тесноте, без еды. Там ужасная вонь и масса паразитов.

Когда отправляют, набивают людьми до отказа товарные вагоны, и в тесноте, грязи и голоде люди едут. На пункте бьют, это стараются полицейские под надзором немцев. Теперь выходит, что главный удар будет обращен на неработающих иждивенок. До сих пор их не трогали. Все это касается женщин. А есть уже люди, которые знают даже число, когда будет объявлена мобилизация мужчин. И для нас это не будет неожиданностью. Сегодня Лысенко идет с паспортами хлопотать о консерватории. Пока он не вернется, нет сил ни о чем думать.

В городе говорят только об отправке. Ни разгоняемые базары, ничто не волнует сейчас людей, когда такое поголовное избиение свалилось на город. Многие уезжают из города, так как этот приказ касается только Киева. Управдомам вменено в обязанность проследить за своевременной явкой всех женщин данного возраста из их домов. Не явившихся в положенный день и не предупредивших управдома, что у них есть отметка в паспорте, на следующее утро полиция забирает силой.

Мы весело живем!

И, тем не менее, жизнь идет своим чередом. У гестапо все эти дни пленные носят торф, подвезенный трамваем.

Над ними стоят с плетками украинцы и немцы. Их бьют при каждом их движении, чтобы они скорее двигались. Они не ходят, а бегают, хотя они прозрачны, как тени. Но их все равно все время бьют. На тротуарах стоят плачущие женщины. Они хотят дать им еды или денег. Но дать нельзя, потому что этой же плеткой разгоняют и их. И все равно не дают ничего передать. Количество калек-пленных на улицах все возрастает.

О фронте в эти дни не знаем ничего.

13 октября 1942 года, вторник.

Отчаянное настроение в городе не прекращается. Бронируют многих, но, пожалуй, большее количество людей все-таки должны ехать. И вряд ли когда-либо был больший произвол и меньшее количество справедливости в выборе кандидатов на освобождение.

Я так переволновалась за Нюсю, Галку и за Бодину, что и сейчас еще, как после тяжелой болезни.

Бенцинг превысил свои лимиты, но ос­во­бодили всех, кроме двух человек. Принесли наши паспорта со штампами; однако предупредили, что если не наберут нужного количества людей, то все начнется сначала.

Если бы действительно был Бог, мы молились бы, чтобы скорее пришли наши. А то не выдержим. Но звучит это смешно и глупо. И каждый здравомыслящий человек скажет: лучше делайте что-нибудь реальное в пользу своих. А мы только ноем, а сделать ничего не можем. Достойно презрения. Это мы и сами знаем.

«Наши люди, попавшие в Германию, грустят и плачут, а каково-то китайцам, попавшим на другой конец земного шара?»

А между тем ожесточенные бои в Сталинграде продолжаются. Немецкие газеты невыразительны. По радио вчера немцы сообщали о якобы советской катастрофе на Волге (у нас из советских источников совсем другие сведения). Боимся надеяться, и все же надеемся, что на Волге остановят немцев. Немцы пишут, что сдача ими Сталинграда, этой, как они говорят, «груды каменных развалин» не решает дела. А еще несколько месяцев назад они писали, что битва за Сталинград будет поворотным пунктом в войне. Нужно, очевидно, сделать вывод, что немецкие дела там плохи. Так говорит наша теория «выводов наоборот» из немецких сообщений.

В понедельник выступал Геббельс перед членами национал-социалистической партии. Он говорил, что вопрос выигрыша этой войны — вопрос жизни Германии и права ее на национальную историю. Проигрыш войны — потеря Германией всего, и условия мира в этот раз будут во много раз более унизительными и страшными, нежели Версальские. Такого разговора еще не было до сих пор. Опять-таки делаем выводы.

Газеты перестали совсем печатать статьи о евреях. И о них вообще последнее время ничего не говорят. Видела снова китайцев. Их везли на огромной грузовой машине, очевидно, на работы. Одеты они в легкую зеленую немецкую одежду с желтыми повязками на руках. В отличие от еврейских повязок, на них написано «Deutsche Werm».

Они сидели замерзшие и синие, не­смотря на желтизну их лиц. Теперь я уже определенно решила, что это пленные, взятые Японией. Выходит, что наших пленных могут направить на восточный фронт. Державы «оси» по всем признакам действуют единым фронтом. Наши люди, попавшие в Германию, грустят и плачут. А каково-то китайцам, попавшим на другой конец земного шара?

2 ноября 1942 года, понедельник.

С сегодняшнего дня часы во всей Европе переведены еще на час назад. Теперь у нас разница с советским временем два часа. Для чего это сделано, так мы и не знаем. Утром пока у нас будет лишний свободный час, зато вечером кончать работу будем на час позже. И светлого времени не останется совсем.

Осень в полном разгаре. Дни все уменьшаются. Но жаловаться нам не приходится — тепло. Сравнительно мало дождей. Только туманы и роса, а иногда изморозь по утрам. От них крыши мокрые, и часто Киев похож на Ленинград, когда ничего не видно в густом тумане. Листья совсем желтые и массами облетают с деревьев. У нас под окнами библиотеки березы с прозрачной золотой листвой. И солнце бывает. И на воздухе теплее, чем в нетопленых помещениях. Уже недели три мы мерзнем в нашей библиотеке, а Нюся — в консерватории. Наматываем на ноги газеты и с ужасом думаем о надвигающихся настоящих холодах.

---

---

Дома в моей комнате было довольно холодно. Но вчера я сложила себе кирпичную печку. Навозилась достаточно, покалечила себе руки. Сегодня едва сижу от усталости. Но печка вчера уже топилась, и в комнате сразу потеплело. Пока складывала ее, слушала радио. В немецких сообщениях говорят о жестоких боях у Сталинграда. И все мысли были там, у Волги, где идет страшный бой. И так мучительно чувство, что продолжается эта кровавая бойня, а мы так далеки от нее и ничем не можем помочь.

Но я довольна тем, что сама сложила печь, потому что, кроме того, что нет денег, их все равно некому уплатить. Столяра, печники, стекольщики, как парикмахеры, нарасхват. Берут огромные деньги и не хотят идти. Единственный выход — переходить на натуральное хозяйство, все делать самим, что мы и делаем. Научиться бы еще сапожничать, тогда все было бы в порядке.

«В семье Нюси немного больше порядка. Приехала ее мать из села. Все же теперь они немного более сыты и немного досмотрены»

В консерватории работают теперь вечерние группы. Там купили керосиновые лампы и будут заниматься в послерабочее время. Сокращение в консерватории пока утихло. Собираются снова заняться организацией концертов, чтобы оттянуть немного публики из закрытой теперь для наших людей оперы. Но что-то теперь нет у них хороших исполнителей. В семье Нюси немного больше порядка. Приехала ее мать из села. Все же теперь они немного более сыты и немного досмотрены. Приходят домой — обед сварен и можно согреться. У нас дома все время очень напряженные отношения. Обед варится на дровах, которые достает Степан. Я этого не хочу, а Леля с этим не считается. Правда, взять дров мне негде.

Степану пилят и рубят дрова заключенные, это так называемые уголовные в нынешнем смысле этого слова: рабочие или служащие, провинившиеся на работе у немцев и отбывающие принудиловку в полиции. Степан получает для них разрешение на выход, и они боготворят его за это, особенно еврей, который один жив среди них. Он большой специалист, и это его спасает. Когда они приходят, Татьяна старается их подкормить. А они рады этому, потому что страшно голодают и живут только подачками.

5 ноября 1942 года, четверг.

Годовщина Великой Октябрьской революции. Послезавтра в Союзе будут праздновать 25 лет Октября, а у нас 415 день оккупации. И очень грустные мысли не оставляют нас и мало, совсем мало оптимизма в наших усталых до бесконечности душах. очень хотелось бы понять, что происходит с нами. Все бесчисленные события, трагические и страшные, произвели на всех разное и в то же время одинаковое действие. Хорошее? Плохое ли? Это трудно сказать. Но что все мы изменились, очень изменились — в этом нет сомнений.

Внешние изменения играют наименьшую роль. Какое имеет значение, что все платья перешиты, а лица измучены? Какая-то сила инерции заставляет нас все время что-то делать, и не что-то, а самые тяжелые физические работы, которые раньше казались невыполнимыми. Мы проходим ежевоскресно 20 км, а ежедневно — по 10. Мы целые дни возим тяжелые тележки или носим тяжести в руках, без конца, изо дня в день, из часа в час. Мы рубим дрова, носим кирпичи, таскаем шкафы.

Мы делали «инвентаризацию» на 1 мая. Она была вполне удовлетворительная. Все были целы и даже не в самом плохом состоянии. Послезавтра 7 ноября, четверть века революции. С чем приходим мы к новой годовщине? Итоги наши много хуже. Уже многих нет. Ничего о маме. Никаких сведений о Шуре и ее семье. Ничего нельзя узнать о Ф. М. Никаких сведений о наших с той стороны. Нет света. Нет радио. Ничего не знаем.

«Именно теперь вырастает уверенность в том, что будет лучшее будущее, доживем мы до него или нет»

Но мы!.. Многих наша жизнь сделала совсем родными, а многих раззнакомила совсем. Именно такие времена выясняют подлинность отношений. Как никогда, люди показывают себя.

Все имеют очень мало, только для себя. И может быть, поэтому так сжались люди и не спрашивают других, как им живется. Такие люди, как Нюся, — исключение. В самых тяжелых обстоятельствах, сама всегда голодная, она прежде всего думает о других и отдает последнее. Ее наша жизнь не заставила очерстветь. И как жаль, что не могу сказать этого о себе. У меня внутри словно дерево или камень. И теперь очень редко волнует меня то, что прежде существенно мешало жить.

И еще хочется сказать, что несмотря на огромное, совершенно невероятное количество преступлений, чудовищных, непостижимых, творимых особями, носящими облик людей, все же нельзя не увидеть, что есть много тех, кто по праву может называться Человеком. И именно теперь, когда, казалось бы, от ужасов этой войны можно навсегда потерять веру в людей, вырастает именно теперь уверенность в том, что будет лучшее будущее, доживем мы до него или нет.

И как раздвоенные, в полной, казалось бы, потере интереса ко всему и в страстном желании окончания войны, и, как это ни парадоксально, в страстном интересе ко всему, что происходит, мы изо дня в день меняемся. И если страдаем от событий, которые часто не под силу нам, то многие считают, что мы умираем, а очень многие говорят, что живем.

11 ноября 1942 года, среда.

Но является ли свидетельством плохих дел немцев то, что Гитлер очень часто начал произносить речи? В сегодняшней газете снова его речь, которая, как сообщают по радио, «как никогда, дышит уверенностью в силе, мощи и непобедимости Германии». А между тем под Сталинградом дела их, очевидно, проиграны, потому что последние известия молчат о Сталинграде и как пример немецкой доблести приводят взятие Севастополя. Выходит, слишком мало новых побед, так о старых заговорили. Где же теперь проходит фронт? Что нового у наших? Ничего мы не знаем, совершенно ничего. Снова, как в прошлом году, мороз без снега. Уже замерз Ирпень. И наверное, снова будет лежать белой лентой Днепр среди серых берегов. Правда, говорят, что для озимых не страшны морозы до 10 градусов. А хлеб в этом году высокий и зеленел еще в начале октября.

Очень холодно уже. В библиотеке, консерватории, во всех квартирах с паровым отоплением температура уже от 6 до 10 градусов. Во многих квартирах уже температура 3. В книгохранилище, где мы работаем, 6.

Сегодня вместе с ветром летит первый снег, день серый, тоскливый. И все мы имеем вид нахохлившихся ворон, облезлых и черных. Все влезли в зимние пальто (они в большинстве черные), воротнички торчат, все согнулись. Зрелище комичное и жалкое. Должно быть, уже до весны не согреемся. Счастливы лишь те, у кого печное отопление и есть дрова. Я в большом восторге от своей печки.

«Украинцам снова можно ходить в оперу. Отчего вдруг такая милость?»

12 ноября 1942 года, четверг.

Говорят, что только для самых недалеких и тех, кто не интересуется политикой, не видно, что немцы проигрывают войну. Сейчас заставляет всех радоваться то, что упорно говорят люди обо все растущем партизанском движении. Оно якобы принимает совсем угрожающие для немцев размеры. Однако, по этим же рассказам, погибла целая раскрытая подпольная советская организация, погибла почти целиком, но руководителя обнаружить не удалось.

7 ноября прожекторы непрерывно рыскали по небу. Сегодня мне сказали, что украинцам снова можно ходить в оперу. Отчего вдруг такая милость?

18 ноября 1942 года, среда.

Холод — причина того, что не пишется дневник. Здания все остывают, ТЭЦ не работает, а у нас в библиотеке и не будет работать. В книгохранилище 3 градуса. Снова, как и в прошлом году, вечером ничего немыслимо делать, потому что начинает, как говорит Нюся, холод выходить. Залезаешь под одеяло, и больше ни на что на свете не способен.

У Нюси холодно в консерватории и так же холодно дома. Мама ее живет на кухне, вечером все сидят там же, а потом бегут в холодные постели. В комнате 3 и 2 градуса тепла. В воскресенье Нюся ставила в кухне железную печку.

Эти железные и самодельные печи — новая эпоха в нашем существовании. О них только и говорят теперь, хотя были они и в прошлом году. И у всех все не слава богу.

Холод парализует нас, но, к сожалению, у нас здесь ничего не меняется. Только все больше и больше говорят о все увеличивающихся репрессиях. Каждый день приносит новые слухи о жертвах, схваченных гес­тапо. Правда, в наше отупевшее сознание доносятся слухи о событиях извне, которые поворачиваются все-таки в нашу поль­зу.

Последняя киевская новость, которая всех потрясла, — закрытие мединститута.

22 ноября 1942 года, воскресенье.

Газеты и радио сообщили, что немцы сдали Киринаику и Бенгази. А сегодня люди, связанные с немцами, говорят, что они отступают на центральном и северном фронтах. И совершенно невероятные по масштабам слухи о росте партизанского движения. Женщины, которые ездили на обмен по Житомирскому шоссе, рассказали, что в одном из сел партизаны убили двух немецких офицеров. Тогда в селе немцы расстреляли двести человек, сорок семейств подряд со стариками и детьми. Теперь же в это село боятся заглядывать немцы, потому что партизаны мстят им за гибель наших, ни в чем не повинных людей. Всеобщее же мнение, что дела немцев плохи. Но сколько еще погибнет наших людей, пока приблизится окончание войны!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter